"Кто эту боль, дитя, тебе нанес?"

История эта началась примерно за десять лет до решающих событий в истории психоанализа. В 1885 г., когда Фрейд завершал свое медицинское образование, он получил стипендию для занятий под руководством Жана Мартэна Шарко, одного из основоположников науки о нервных и психических болезнях. Пять месяцев, проведенные в Париже, оказали огромное влияние на Фрейда и его научную карьеру.

Ж. М. Шарко доказал, что распространенные симптомы истерического невроза - дрожь, паралич, нечувствительность к боли, и др. - могут возникать и исчезать под воздействием одного внушения, без участия каких бы то ни было физических факторов. Ктоме того, он пришел к выводу о травматическом происхождении ряда нервно-психических разстройств, в том числе и в детском возрасте. Именно эти изследования Шарко легли в основу научных интересов Фрейда на ближайшее десятилетие; в своих работах последующих лет он называет Шарко "великим учителем" и отводит ему важное место в развитии основ психоанализа. Все это хорошо известно.

Однако парижская стажировка дала Фрейду специальные знания и в совсем другой области медицины. В своем отчете университету, как и в частном письме к жене, Фрейд указывает, что, помимо Шарко, он неукоснительно посещал лекции всего лишь одного профессора - судебного медика Поля Бруарделя (1837-1906). Впоследствии Фрейд писал:

"Во время занятий у Шарко в Париже в 1885 г. я был глубоко заинтересован анатомическими лекциями Бруарделя. Он наглядно демонстрировал нам в морге, сколь многое должно бы быть известно докторам, но что наука предпочитает не замечать".

Что здесь подразумевает Фрейд? Что именно "предпочитает не замечать наука"? Намек на ответ есть в упомянутой выше работе "К истории психоаналитического движения", написанной почти 30 лет спустя. Фрейд разсказывает, как в Париже он оказался невольным свидетелем частного разговора между Шарко и Бруарделем о каком-то невропатологическом случае. Бруардель говорил тихо, и существо вопроса осталось Фрейду не вполне ясным. Но Шарко отвечал во весь голос, оживленно жестикулируя:

"'...Говорю вам, в подобных случаях дело всегда в половой сфере... всегда... всегда!' Я помню как на секунду я опешил и в полном изумлении подумал: 'Почему же, если он это знает, он никогда об этом не разсказывает?'"

Однако какова связь между "половой сферой" (Шарко выразился более конкретно) и судебно-медицинскими вскрытиями? Ради ответа на этот вопрос Мэссон изучает море литературы, включая архивы и библиотеку парижского морга. Оказалось, что как сам Бруардель, так и его предшественник по кафедре судебной медицины Амбруаз Тардье (1818-1879) в те годы занимались изследованиями извращений и половых преступлений, жертвами которых становились весьма часто (а в определенных случаях - исключительно) дети. Изучив более 10 тыс. судебных дел об изнасиловании, Тардье обнаружил, что 79% из них было совершено над детьми. К такому же результату - 79% - пришел другой изследователь, Поль Бернар (1828-1886) на основании еще более обширного материала, свыше 45 тыс. случаев половых преступлений.

Излишне говорить, как сложно разследовать подобные дела, особенно когда обвиняемый и жертва стояли на противоположных концах социально-классовой лестницы. Но судебные медики указывали на вполне определенные методы и закономерности, позволяющие найти истину и доказать вину развратника, растлителя, а иной раз к тому же и убийцы. Именно таким случаям, как выяснил Мэссон, часто посвящал свои лекции в парижском морге Поль Бруардель в тот самый период когда Фрейд был в числе его внимательных слушателей и зрителей. И более того: в личной библиотеке Фрейда он обнаружил книги именно этих французских авторов - Тардье, Бернара, Бруарделя - именно на эту малопривлекательную и малопопулярную тему.

Заслуживают пристального внимания слова Фрейда, что наука предпочитает этого не замечать: десять лет спустя он испытает это на самом себе. А пока попытаемся понять отношение современников к судебно-медицинским изследованиям Тардье и его школы. Оно было далеко не простым; обыватели сомневались, что "такое в принципе возможно". В медицинской науке это мнение поддерживалось ученым медиком Альфредом Фурье (1832-1914) и его последователями: они настаивали на том, что доверять показаниям детей в делах по обвинению в половых преступлениях просто нельзя... Мэссон приводит несколько выдержек из подобных работ, показывая их классовую окраску - в судебной практике сплошь и рядом приходилось защищать людей из "общества", когда свидетели обвинения были из низших сословий - и демонстрирует их явную несостоятельность на основании современного опыта. Полезно, однако, посмотреть на проблему несколько шире: какие факторы определяли в то время взгляды французов (и европейцев в целом) на реальность, или, наоборот, нереальность, половых преступлений против детей?

Ответ получим, если вспомним европейскую историю ХIХ века - когда издавна засеянные семена взошли по всей Европе дружными всходами (плоды они принесут только в следующем, ХХ веке), когда революции взорвали изнутри вековой жизненный уклад и стало заваливаться здание европейской цивилизации - а люди все еще пытались измерять окружающий мир привычными мерками. В этих условиях прежде всего бросается в глаза неоднородность общества, не столько на внешнем уровне богатства и власти, сколько на внутреннем, гораздо более близком к обсуждаемой теме. "Половые преступления против детей, - замечает Поль Бернар, - особенно характерны для крупных городов и индустриальных центров". В современном западном обществе это все равно как сказать, что снег характерен для зимы: любые преступления, любое зло характено для крупных городов, тогда как "отсталая" деревня и провинция еще сохраняют остатки цивилизации. Но тогда это было внове...

В этой связи полезно заглянуть в работы по истории семьи. Современный историк Жан-Луи Фландрен приводит интереснейшие документальные данные о жизни и обычаях французской деревни: выясняется, что "золотой век" - во всем том, что относится до воздержания, до целомудрия, до чистоты добрачных отношений среди молодежи, до сохранения супружеской верности - в большой мере был осязаемой реальностью лишь немногим более ста лет тому назад. Какой же реакции можно было ожидать от тех людей на уголовные новости подстать сегодняшним? "Этого не может быть". Естественно, публика была готова скорей согласиться, что "ребенок нагло лжет" (в конце концов, это не такая уж редкость), чем что приличный, хорошо образованный господин и т.д.

А что же приличный господин? Мы его прекрасно знаем со слов других, куда более красноречивых и популярных французских свидетелей, как например маркиз де Сад, Бодлер или Мопассан. И не надо возмущаться, что эту тройку запрягают в одну упряжку: их имена говорят всего лишь о разнообразии той социально-культурной среды, где утвердились сексуально-прогрессивные начала, и о динамике их распространения (скажем ли: "демократизации"?) - так что к концу века у профессора Бруарделя уже не было недостатка в демонстрационном материале.

Исторические работы Фландрена интересны еще тем, что он никак не скрывает своего анти-церковного настроения и без обиняков толкует о жестоком "закрепощении сексуальной сферы у молодежи" благодаря усилиям церковников. Таким образом, следует отдать должное его честности: изображенная им картина в целом противоречит его собственной идейной установке. Впрочем, к концу века, по мере раскрепощения и де-христианизации (о чем тоже упоминает Фландрен), жизнь стала местами приобретать черты современности: недаром Бернар указывал на большие города...

Следующий исторический пример имеет смысл разсмотреть чуть подробнее: он имеет самое прямое касательство и к реальности упомянутых преступлений, и к ее преломлению в глазах современников. В том же самом 1885 году в Петербурге слушалось дело по обвинению ростовщика Мироновича в покушении на изнасилование и убийстве 13-летней Сарры Беккер. В деле участвовали известные адвокаты того времени: А. И. Урусов представлял гражданского истца, С. А. Андреевский и Н. П. Карабчевский защищали подсудимого (дело слушалось дважды). Их речи, обращенные к присяжным заседателям, крайне важны для нас в связи с судьбой работ Фрейда и историей психоанализа.

Характерно уже самое начало речи Урусова, задача которого - убедить присяжных в виновности подсудимого:

"...Возможно ли, чтобы Миронович, которому за 50 лет, настолько прельстился 13-летней девочкой? Врожденный нам оптимизм отвечает: нет, такое преступление немыслимо. Оно противно человеческой природе!"

Понятно, что это ораторский прием: далее Урусов, опираясь на улики, опровергает первоначальный тезис. Но само упоминание о "врожденном оптимизме" и "немыслимости" изнасилования и убийства девочки в наши дни звучит даже не столько безтактно, сколько попросту глупо. Однако мы можем положиться на профессиональное мастерство адвоката: очевидно, таковы были взгляды на этот предмет у его слушателей, петербуржских присяжных 1885 года. В качестве "шага навстречу" он в риторической форме высказал именно то, что присяжные заседатели наивно принимали за истину.

И не только, впрочем, присяжные, но и большинство причастных к делу обывателей. Из свидетельских показаний мы узнаем, что Миронович систематически пытался развратить девочку; она сопротивлялась ему как могла, и чистосердечно жаловалась на его домогательства - "Хозяин все разсказывает мне о своих любовницах... Лучше мне видеть малех-амовеса (ангела смерти), чем его, разбойника" - но как видно все, включая и отца убитой, полагались на свой врожденный оптимизм...

Защита тоже дает нам немало свидетельств о настроениях тех лет, хотя и другого характера. "Миронович Сарре в отцы годится!" - восклицает Карабчевский, объясняя случай особенно наглой "ласки". Однако это не мешает ему тут же напомнить присяжным, что она "по своему развитию начинала уже вступать в тот период, когда девочка становится женщиной, ей уже было присуще женское кокетство": стало быть, если что не так - сама виновата. Как о чем-то весьма достойном, говорящем в пользу "немыслимости" обвинения, он сообщает, что тот, "человек здоровый, сильный" с ведома жены имел двух любовниц. А другой защитник добавляет: "Притом, однако, не утратил способности любоваться и другими хорошенькими женщинами". Выше мы уже видели подобный образчик "душевного здоровья": раскрепощенный Париж отзывался звонким эхом в Санкт-Петербурге.

Неподходящее было время для "врожденного оптимизма" - но только никого это не трогало. Потому и пришлось заплатить за нынешнюю трезвость такую страшную цену.

Вернемся между тем к Зигмунду Фрейду. С 1886 г. он ведет в Вене частную практику по нервно-психическим болезням, совмещая ее с научными изследованиями. Десять лет напряженной работы привели его к однозначному выводу, который он наиболее сжато и четко сформулировал в докладе Венскому обществу психиатрии и неврологии. Исходной причиной истерического невроза у пациентов Фрейда была глубокая полузабытая психическая травма: в детстве все они стали жертвами половых преступлений, от жестокой попытки изнасилования до длительных развратных действий, как правило со стороны близких родственников или хорошо знакомых им взрослых.

Типичный пример подобной причинной связи: девушка вечером испытывает приступы навязчивого страха и не может заснуть, когда в комнате нет ее сестры. Выясняется, что в раннем детстве некто из членов ее семьи имел обыкновение по вечерам проникать к ней в спальню; если же в одной комнате с ней спала сестра, она была в безопасности.

Как заметил Фрейд, ребенку, перенесшему в детстве такую травму, лишь постепенно, с возрастом открывается весь ужас того, что именно с ним когда-то произошло: отсюда - замедленное развитие симптомов нервно-психического разстройства. Сознание отвергает мучительную реальность; память, однако, сохраняет ее у себя в глубине в "вытесненной", подсознательной форме. Реальность эта дает о себе знать на первый взгляд случайными, малозначительными проявлениями вроде обмолвок или сновидений, и человек иногда бывает способен обратить на них внимание и понять их природу. Происходит это не только в острых болезненных случаях, но и на всех крутых поворотах человеческих судеб:

"Ты к вчерашнему сну никогда не вернешься: Одно и то же снится лишь мне"

- написано хоть и примерно в те же годы, но без подсказки Фрейда.

Выяснение самого факта давней травмы и сопутствующих ей обстоятельств оказывает терапевтическое воздействие на пациента: патологические симптомы ослабевают или исчезают вовсе. Однако добиться этого крайне трудно: разсудок человека, в особенности нездорового, сопротивляется осознанию "вытесненной" реальности. Предложенные Фрейдом практические приемы ускорения и облегчения этого процесса стали первыми опытами современного психоанализа.

Несмотря на терапевтический успех, подобные выводы о происхождении неврозов вызывают естественные сомнения и вопросы. Во-первых, не замешано ли здесь влияние врача на пациента или его собственное воображение? Во-вторых, известны многие, кто испытал ту же участь без последствий для нервно-психической сферы. И в-третьих, сам факт что все пациенты Фрейда, в большинстве своем из очень приличного общества, оказались жертвами половых преступлений, выглядит ошеломляющим...

Первому возражению Фрейд противопоставляет, с одной стороны, богатое разнообразие уникальных подробностей в воспоминаниях пациентов, а с другой - их упорное сопротивление аналитическим усилиям врача. Но еще убедительнее "внешние" сображения: в ряде случаев удалось обнаружить независимые подтверждения их слов (когда, например, одновременно лечились две сестры), а мелкие детали воспоминаний о давних событиях, ничего не говорящие самим пациентам, понятны специалисту как несомненные признаки их реальности.

Второй вопрос решается очень просто. Никто не утверждает наличия механической связи между детской травмой и последующей болезнью, как нет механической связи между пьянством и белой горячкой или охлаждением и простудой, - и тем не менее одно вызывает другое, в совокупности со множеством дополнительных факторов, внутренних и внешних.

И, наконец, третий вопрос. О "невозможности" подобных вещей на взгляд тогдашней публики было уже сказано достаточно, но единообразие случаев в клинической практике Фрейда 1880-х - 90-х г.г. заслуживает внимания. Разумеется, его пациенты не составляли независимой выборки: к нему на прием приходили больные люди, чье высокое социальное положение служило им защитой от детских психических травм другой природы: насильственной смерти близких, стихийных бедствий, нищеты и пр. Тем самым внутрисемейные травмы и половые преступления оставались едва ли не единственными причинами их болезни.

В этой связи иногда указывают на еврейское происхождение многих его пациенток того периода и на высокие моральные качества традиционной еврейской семьи. Но при этом упускается ключевое слово: традиционной. Все сказанное выше о де-христианизации можно повторить - с многократным усилением - о де-иудизации эмансипированных евреев Европы, которые среди своих менее продвинутых единоплеменников были известны как "апикорсим" (интересно, что слово это греческого происхождения, от αποκριτος - отделенный, осужденный). Приведем лишь два примера. Митрополит Антоний (Храповицкий) в своей известной проповеди в неделю св. Жен-Мироносиц в 1903 г. в связи с погромом в Кишиневе напоминал слушателям:

"...Должно уважать евреев-караимов и евреев-талмудистов, но горе и нам, и им самим от евреев-нигилистов, которые растлевают и семьи, и общество своих единоплеменников, которые сеют заразу свою и среди русского и среди польского юношества, и которые являются главной причиной ненависти к потомкам святых праотцев и любезных Господу пророков!"

(Заметьте точность выражений вл. Антония: он говорит именно о "талмудистах", то есть о живых людях - последователях еврейской традиции, не затрагивая вопроса о движении от Талмуда к нигилизму...) Другой пример - наблюдение еврейского историка Ханны Арендт в работе о происхождении тоталитаризма. 3-я глава ее книги посвящена положению евреев в европейском высшем обществе в конце ХIХ века; один из разделов в ней назван "Между пороком и преступлением". Арендт показывает сходство во взгляде общества на эмансипированных (то есть, по ее выражению, "де-иудаизированных") евреев с одной стороны и на половых извращенцев с другой, - что при повышенной рефлексивности оторванных от своих корней евреев не могло не оказать на них глубокого влияния. Неудивительно, что по тогдашним данным душевные заболевания у евреев встречались гораздо чаще, чем у окружающего населения.

Ниже станет ясно, почему нам пришлось уделить столько места возражениям против результатов Фрейда и контр-возражениям на них. А пока посмотрим, какова была реакция ученого собрания под председательством знаменитого профессора психиатрии барона Рихарда фон Крафт-Эбинга (1840-1902) на его доклад 21 апреля 1896 года. Пять дней спустя в письме Флиссу Фрейд сообщает:

"Ослы оказали ледяной прием моей лекции об этиологии истерии, а Крафт-Эбинг обронил странное замечание: 'Звучит как сказка с научным уклоном'. И это после того, как им продемонстровали решение тысячелетней научной загадки, можно сказать, истоки Нила!"

Надо полагать, этот факт не вызовет у читателей такого наивного удивления, как у Фрейда - хоть он был уже далеко не юношей: в тот год ему исполнилось 40 лет. Он придавал огромное значение своим изследованиям: на фоне тогдашнего состояния науки они и в самом деле были ярким лучом света. Но дело не ограничивалось любовью к истине и состраданием к больным (последнее качество хорошо видно у молодого Фрейда; позже оно улетучится): в денежном смысле жизнь его семьи была далека от благополучия, и Фрейд разсчитывал, что этот успех станет поворотным пунктом в его карьере.

Само по себе такое желание вполне естественно и ничем не предосудительно. Однако еще через неделю Фрейд пишет Флиссу:

"Я в полнейшей изоляции... Пущен слух, чтобы всем от меня отвернуться, и вокруг меня уже образуется вакуум".

Несколько раньше он передает мнение своего бывшего учителя, сотрудника и друга Йозефа Брейера (1842-1925) в отношении своих изследований:

"[Брейер] считает, что я должен ежедневно проверяться, не страдаю ли я моральным уродством или научной паранойей".

Немецкий рецензент расценил клинические материалы Фрейда как "сексуальный треп", а его методы лечения - как "психиатрию старых баб"... Но Фрейд ясно видел важность своих открытий; из переписки мы узнаем, что год-полтора спустя его уверенность в сделанных выводах только укрепилась за счет новых сведений. 22 декабря 1897 г. он посылает Флиссу историю болезни, где речь идет о садисте, искалечившем жену и дочь, и с протокольной точностью приводит врезавшуюся в память ребенка сцену нервического припадка ее матери, в котором легко различаются гнусные подробности ее "отношений" с извращенцем-мужем.

"Откуда она может знать [если допустить, что это не воспоминание, а фантазия], что во время припадка больная сама повторяет насильственные действия, совершенные над нею когда-то? Откуда она может знать, какое положение принимает тело и т. д.?... Новый девиз: 'Кто эту боль, дитя, тебе нанес?' Впрочем, довольно моих грязных историй."

Удивительным образом, ничего не значащая заключительная фраза стала пророческой. С "грязными" историями зла, горя и боли было покончено; на смену им пришли истории не в пример грязнее. Строка из песни Миньоны (из романа Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера") не стала девизом психоанализа и даже не попала в его анналы: это письмо, наряду с предыдущими отрывками и множеством других материалов, было признано "не относящимся к делу" и вовек не увидело бы света, если бы не упорство и внимание Джеффри Мэссона.

Как известно, из пены морской родилась древнегреческая богиня Афродита, ответственная за те самые функции, которые так волнуют фрейдистов. Заметим, что пена (афрос) была не природного происхождения: она возникла под ударами морских волн из некоей части тела бога Урана, отсеченной любящим сыном Кроном, - наподобие как взбивают яичницу. Но это не единственное объяснение имени богини: афросини означает "безумие", что весьма точно соответствует ее прямым служебным обязянностям. Впрочем, когда идет речь о рождении психоанализа, у нас есть основания для аналогии как с той, так и с другой версией.

Большинство из тех, кто знаком с психоанализом и его историей, прочтя предыдущую главу и ожидая найти там какие-то сенсационные разоблачения, лишь плечами пожмут: все это давно и хорошо известно. Ничем не удивит их и содержание опубликованных Мэссоном писем Фрейда; разве что датировка заставит самых дотошных слегка поскрести в затылке. Мало ли о чем там Фрейд узнал в парижском морге; мало ли какие драмы случаютcя временами, в том числе и с детьми... Все это в буквальном смысле не относится к делу. В доказательство они снимут с книжной полки любое из десятков справочных, популярных или специальных изданий и в один голос прочтут нам что-нибудь в таком духе:

"...Снова и снова узнавал он от своих пациентов, что в детстве они подвергались насилию или разврату. Вслед за тем Фрейд сделал новое открытие: все эти события прошлого были плодами их фантазии на почве инфантильных эротических переживаний."

Вот так: новое открытие, не больше и не меньше. Согласно официальной истории психоанализа, Фрейд сделал его не позже осени 1897 года, поскольку в письме все тому же Флиссу от 21 сентября он пишет, что отказывается от своей теории о происхождении неврозов. На каких основаниях? Их нет смысла перечислять: Фрейд почти дословно повторяет прошлые возражения своих оппонентов, приведенные выше вместе с их опровержениями. Но теперь почему-то Фрейд с ними полностью согласен... И вполне естественно, что в отличие от прежних уголовных историй, новости об "эротических фантазиях" были восприняты интеллигентной публикой с изрядным энтузиамом: научная карьера Фрейда пошла, наконец, на взлет.

"Новое открытие" - это и есть догмат психоанализа в узком, классическом смысле, хотя сам Фрейд, как мы видели выше, не возражал против гораздо более широкого определения. Когда его слава уже была в зените, он не раз писал о своих "ошибках молодости", о том, как он был "непростительно доверчив" к словам пациентов и, "принимая фантазию за факт", оставался слеп "ко всему широкому спектру детского эротизма". И нечего теперь ворошить "плоды эротических фатназий", даже если они в чем-то и напоминают отдельные неприятности из области реальной жизни. Открытие сделано, назад его не закроешь...

Но так ли оно было в действительности? Насколько убежден был Фрейд в своем "новом открытии"? Об этом можно судить по тем же самым письмам Флиссу. Вспомните: три месяца спустя после официальной даты открытия "инфантильных фантазий", 22 декабря 1897 г., Фрейд сообщает ему о новых клинических данных и о новом девизе: "Кто эту боль, дитя, тебе нанес?" Видимо, процесс вытеснения фактов фантазиями сопровождался упорной борьбой с совестью врача.

И современные фрейдисты прекрасно понимают, на чем построено причудливое здание их так называемой науки. Анна Фрейд пишет Джеффри Мэссону (10 сентября 1981 г.) по поводу обнаруженных им материалов:

"Сохранить гипотезу о реальности развратных действий означало бы отказаться от Эдипова комплекса, а вместе с ним - и от принципиальной роли сексуальной фантазии, сознательной или безсознательной. По существу, я полагаю, это означало бы потерять весь психоанализ."

Издатели "Происхождения психоанализа" тщательно вымарали все упоминания о случаях растления и разврaщения детей из писем Фрейда, написанных после 21 сентября 1897 г. Перед нами тот самый случай, когда правду можно обнаружить лишь буквально "читая между строк".

И все же это еще не острие иглы. Мы ведь имеем дело не с математикой, химией или биологией: здесь открытия другого рода, и критерии истины другие. Как бы серьезно не относились мы к свидетельствам пациентов Фрейда, мы не можем с уверенностью утверждать, что все они истинны: в конце концов, заблуждения и фантазии действительно свойственны людям. Что если Фрейд, на основании неких данных (в том числе - "самооанализа"), и в самом деле сделал некое новое открытие? Может статься, ему придали излишнее значение, но впоследствии все утряслось: и досадным половым злоупотреблениям, и всеобщему Эдипову комплексу есть место в этом прекрасном и яростном мире...

Именно так разсуждает сегодня и публика, и большинство специалистов. Нет смысла толковать им о христианском мировоззрении, которое-де противоречит фрейдизму. "Очень хорошо, - скажут они нам, - оставайтесь при своем мировоззрении, никто вас не гонит. Сами видите: сколько людей, столько и мировоззрений. Главное, чтобы никто не настаивал на абсолютной истинности своего мировоззрения, и все будет в порядке..."

Какой будет порядок, известно: кое-где он уже заметен. Очень важно понять самим и внушить нашим оппонентам (кто способен слышать), что спор не о мировоззрениях и взглядах, а о событиях и фактах, наблюдаемых и проверяемых в земном, видимом мире всеми желающими, кто бы они ни были. В этом и состоит принцип научного знания, в этом и основа нашей общности с такими людьми, как д-р Мэссон. Нас самих это нимало не удивляет; а если наши оппоненты всерьез зададутся вопросом, почему так вышло, он приведет их к очень интересным выводам касательно христианского мировоззрения. Но это уже другой разговор.

Итак, надо не просто доказать, что "новое открытие" Фрейда уводит от фактов к фикции, но и обнаружить саму эту фикцию, и понять, почему она была для него так привлекательна, и почему осталась привлекательной в наши дни. Однако в гуманитарных областях, сегодня как и 100 лет назад, научная мысль обладает редкостной свободой. Парит себе вольной птицей в небесах: легко ли достать ее стрелой? Легко ли найти яйцо, вытащить иглу? Посмотрим, как это удалось Джеффри Мэссону.

Эмма Экштейн до операции

Эмма Экштейн была родом из хорошо известной в Вене семьи социалистов. Ее брат сотрудничал с Каутским, сестру одну из первых среди женщин выбрали в парламент. Сама она выступала в печати по различным социально-гигиеническим вопросам, в том числе - о "сексуальном просвещении" детей. Недаром, видимо, на секспросвете тяготеет проклятие; однако эта несчастная женщина заслуживает нe злорадства, а сострадания за все то, что ей довелось перенести, независимо от своих предразсудков. Она начала лечиться у Фрейда в 1892 г., когда ей было 27 лет. От чего в точности она лечилась - неизвестно; среди симптомов были боли в нижней части живота и разстройство менструального цикла. В процессе психотерапии выяснилось, что в детстве она перенесла посягательство педофила. Теперь нас уже не удивит материнская забота об интересах читателя со стороны Анны Фрейд:

"...Многие письма к Флиссу, где идет речь об Эмме Экштейн, мы изъяли из публикации, чтобы читатель не запутался."

Но в истории психоанализа Эмме досталась особая роль. В то самое время, когда Фрейд пытался помочь ей прояснить память прошлого, его верный друг Флисс усиленно собирал материалы для своей новой работы под названием "О причинной связи между носом и женскими репродуктивными органами". Никаких признаков реальности такой связи обнаружить не удалось; однако в феврале 1895 года Флисс кладет инструменты в саквояж, садится в поезд и едет в Вену.

С согласия Фрейда и при его помощи Флисс удалил Эмме Экштейн малую носовую раковину - одну из костей в нижней части боковой стенки носовой полости. Звучит это как дурной анекдот про хирурга в клинике, долго выбиравшего, что бы такое отрезать больному "на бис"... Но смеяться здесь решительно нечему: молодая женщина, обезображенная безсмысленной операцией, на всю жизнь лишилась здоровья и сравнительно рано сошла в могилу.

Почему Фрейд, так заботившийся о своих больных, а об Эмме - особенно, согласился на операцию? Очевидно, дружба с Флиссом в те годы значила для него слишком много. Судя по письмам, Фрейд дал себя убедить, что операция эта "совершенно безвредная"... Это была дань, с одной сторны, механистическому духу времени, а с другой - влиянию Флисса, воплотившему этот дух в наихудшем виде. Так в наши дни энтузиасты-любители перебирают двигатели своих мотоциклов и ставят никому не ведомые программы на свои компьютеры: но это все же машины... Как показал Мэссон, именно идея "безвредности" операции вместе с ее горестным опровержениeм шаг за шагом подвела Фрейда к его "новому открытию".

Флисс возвратился в Берлин, оставив Эмму на попечении Фрейда, который писал ему регулярно и часто, сообщая о положении дел. После операции состояние больной внушало все большую тревогу: отеки, обильные кровотечения из раны, признаки нагноения. Так прошло две недели; Фрейд обращался за помощью к специалистам, но безрезультатно. Наконец, в первых числах марта, осматривавший Эмму отоляринголог

"...Очистил область вокруг раны, удалил сгустки крови, и вдруг нащупал нечто вроде нити; потянул - и прежде чем мы оба успели что-либо сообразить, вытащил из полости не менее полуметра марли. В следующую секунду хлынула кровь. Больная резко побледнела, глаза вышли из орбит, пульс исчез... Это продолжалось около полуминуты, и бедняжка стала совершенно неузнаваемой. Вдобавок ко всему, когда появилось инородное тело, и мне все стало ясно, и я увидел, что случилось с больной, меня чуть не вырвало".

На следующий день более толковому, чем Флисс, хирургу пришлось повторить "безвредную" опреацию для очистки и дезинфекции раны. Флисс, между тем, получив неприятное известие, позаботился о том, чтобы затребовать из Вены официальное письмо, снимающее с него ответственность за исход операции. Письма такого он не получил: в большинстве стран, как тогда, так и теперь, "забытая" марля могла бы быть основанием для лишения медицинского диплома, гражданского иска или уголовного преследования.

Ну а что же "стало ясно" Фрейду с такой силой, что он, сорокалетний врач, еле удержался от рвоты, так что его, по собственному признанию, пришлось отпаивать коньяком? Не иначе, что он по гроб жизни виноват перед Эммой, что он безо всякой причины поставил под угрозу ее жизнь и здоровье, и что его приятеля Флисса нельзя на пушечный выстрел подпускать к больным. Он был слишком умен, чтобы этого не понять, и в том же самом письме тому есть ясное свидетельство:

"Мы были к ней несправедливы. В ней не было ничего ненормального. Все дело было в марле..."

Как замечает Мэссон, фраза о "ненормальности", как и приступ рвоты, выдает настроение Фрейда. После нескольких лет лечения нервного разстройства Эммы Экштейн он с раскаянием признавал, что ненормальность надо искать не в ней, а в нем самом и в его "забывчивом" коллеге, едва не отправившем ее на тот свет. Однако продержалось у него это покаянное настроение очень недолго. Вопреки его ожиданиям, после удаления инородного тела и повторной операции состояние больной оставалось тяжелым. Продолжались обильные кровотечения; на подозрении была сонная артерия. В последующих письмах Фрейда ясно слышен профессиональный холодок, и сочувствие изувеченной девушке сменяется сочувствием к изувечившему ее шарлатану:

"Мрачные времена, непередаваемо мрачные. Прежде всего, эта история с Экштейн, которая быстро катится к развязке"... "Я потерял надежду, что она выживет, и не нахожу себе покоя из-за того, что втянул тебя в такой переплет".

Из-за Эммы он уже покоя не теряет. И пока венские врачи пытаются найти средство от угрожающих ее жизни внезапных кровотечений, Фрейд озабочен поддержкой своего незадачливого друга. Вполне естественно, что его мысль движется по накатанным психоаналитическим рельсам:

"...У нее сказываются невропатoлогические последствия инцидента: истерические припадки по ночам и т. д., чем мне и предстоит заняться. А тебе уже пора простить себе это мелкое упущение..."

Джеффри Мэссон подчеркивает, что к такому же выводу - об "отчаянных попытках Фрейда уклониться от признания потенциально смертельной ошибки Флисса, за которую тот подлежал суду" - независимо от него пришел другой изследователь, Макс Шур, чья работа также осталась неопубликованной. Можно сказать, что раскаяние Фрейда оказалось "вытеснено" у него из сознания, хотя и далеко не самопроизвольно. Уместно привести заключение, сделанное д-ром Мэссоном на основании писем Фрейда за март-апрель 1895 г.:

"Фрейд начал представлять дело Флиссу и самому себе таким образом, что источник неприятностей у Эммы Экштейн лежит не во внешнем мире (двое не в меру ретивых докторов), а внутри нее самой. Открытое им мощное оружие - объяснение физических болезней душевным состоянием человека - он применял теперь для защиты своего сомнительного поведения и еще более сомнительного поведения своего ближайшего друга. Фрейд взялся сочинять оправдания для своей собственной нечистой совести."

Такой вывод нуждается в более серьезных обоснованиях, чем несколько туманных намеков, тем более что к маю месяцу ("вопреки усилиям врачей", как бы сказал Лев Толстой) непосредственная опасность для жизни Эммы миновала. Но настоящий ученый не ограничится парой надерганных там и здесь цитат, а изследует весь объем доступного материала прежде чем делать выводы (еще одно важное сходство с православным мировоззрением вообще и с православным богословием в частности). И действительно, Мэссон обнаружил, что через год, весной 1896 года, Фрейд снова возвращается к этой истории - как раз когда Крафт-Эбинг произвел на него впечатление своим замечанием о "сказке с научным уклоном". Он сообщает Флиссу, что нашел

"...Совершенно неожиданное объяснение кровотечений у Экштейн, которое тебе будет весьма приятно." "...Я могу тебе доказать, что ты был прав: ее кровотечения были истерической природы, по причине неудовлетворенной прихоти, возникавшие по всей вероятности в периоды связанные с половым циклом (из-за сопротивления пациентки мне пока не удалось это выяснить)."

Прежде всего, отсюда видно, где Фрейд черпал свои идеи ("ты был прав"; письма Флисса Фрейду не сохранились). Какой же научной истине, открытой ему некогда Флиссом, нашел теперь подтверждение Фрейд? Что Эмма истекала кровью вовсе не потому, что некий мясник, сделав опасную и абсолютно безсмысленную операцию, забыл у нее в носовой полости полметра хирургической марли: нет, все дело в ее истерических прихотях и половых циклах. В упомянутом опусе Флисса мы находим сходный случай кровотечения после такой же операции, растолкованный с обычным для Флисса математическим блеском в терминах 28-дневных и 23-х дневных периодов.

Итак, Эмма сама нафантазировала себе кровотечения из сонной артерии; если год назад Фрейд был еще не готов принять такую "теорию", то сейчас он созрел. В последующих письмах развивается та же тема, с упором как на идею "перенесения", так и на циклы и даты, до которых Флисс был большой охотник:

"Пока могу определенно сказать, что ее кровотечения были результатом прихоти... Когда она заметила мою реакцию на ее первое кровотечение, для нее это было реализацией давнего желания быть предметом нежной заботы во время болезни... Позже она потеряла сон за счет подсознательного желания видеть меня ночью, но по ночам я у нее не появлялся, и тогда она возобновила кровотечения как безотказный способ стимуляции моих нежных чувств. Внезапные кровотечения повторялись трижды, и подолжались каждый раз четыре дня; в этом наверняка есть глубокий смысл"... "Специфические даты ее периодов к сожалению не были никем зарегистрированы".

Проделанная научная работа позволила Фрейду прийди к окончательному выводу, с которым он ознакомил Флисса в январе 1897 г.:

"Что касается кровотечений, то ты абсолютно не при чем."

Дадим слово д-ру Мэссону для подведения итога:

"Фрейд стоял перед выбором: либо признать свою вину за несчастье с операцией, просить прощения у Эммы, изложить ситуацию Флиссу и принять ответственность за последствия - либо изобретать оправдания. Он выбрал второе. Но для этого ему пришлось сконструировать теорию, в которой реальные страдания пациента становятся фантазиями. Если болезненные симптомы Эммы Экштейн (кровотечения) не имеют ничего общего с реальными событиями (операцией Флисса), то и сведения о ее прежних травмах также естественно превращаются в фантазии. Дружеская услуга Флиссу отозвалась далеко за пределами одной истории болезни."

Непосредственно вслед за тем и было сделано "новое открытие", хотя, как мы видели, и не без горьких сомнений со стороны Фрейда.

"Теперь выходило, что нет никакой разницы между реальными и воображаемыми событиями. Существенны лишь психологические последствия тех или других, а они, согласно новому взгляду Фрейда, неотличимы друг от друга"... "Никто не принял всерьез работы Фрейда 1896 г. о происхождении неврозов; никто не критиковал ее с научной точки зрения; ничего, кроме ругани, ни от кого он не слышал. Что ж; в конце концов он и сам стал на сторону своих противников... Перенеся фокус с истинных страданий, горя и жестокости на некую внутреннюю сцену, где душа разыгрывает выдуманную пьесу для несуществующей публики, Фрейд начал отторжение науки от реального мира; в итоге - безплодие современной психотерапии и психиатрии."

И, наконец, самое острие, буквально кончик иглы под микроскопом: заключительные строки упомянутого письма Флиссу от 21 сентября 1897 г., где Фрейд пишет об отказе от своих прежних взглядов и о постигшем его разочаровании:

"...У меня и вправду немало причин для досады. Так приятно было ожидание неувядаемой славы, как, впрочем, и определенного достатка, полной независимости, возможности для путешествий, для воспитания детей без тех суровых лишений, в которых пропала моя молодость. Все зависeло от того, выйдет ли толк из истерии. А теперь снова надо быть тихим и скромным, снова безпокоиться, откладывать на старость..." Люди с так называемым "рациональным мышленим" любят повторять, что бытие определяет сознание. Что ж, доля истины в этом есть. Психоаналитическая революция в сознании Фрейда, подготовленная прошлыми событиями, оказалась если не определена, то спровоцирована простейшим бытовым поворотом: "из истерии не вышло толку", а ему уж так не хотелось снова быть скромным...